Модели японской культуры (интерпретация Р. Бенедикт)
Книга «Хризантема и меч» — классический текст в области культурной антропологии. Умберто Эко назвал его «самой удивительной книгой о Японии, которую ему только доводилось читать» [1]. Символика названия прочитывается довольно легко: Хризантема — символ способности к исключительно глубокому эстетическому переживанию, способности любоваться красотой природы и мира даже в простых ее проявлениях. Меч же — символ не столько агрессии (хотя куда от этого деться), сколько символ своеобразного сурового порядка и достоинства личности, порядка воина.
Итак, книга построена на оппозиции развитой эстетической способности и воинского искусства, сочетающемуся с исключительной способностью к самоотвержению, да и с изрядной долей жестокости. У современного российского читателя при этих словах всплывали бы ассоциации с изощренным эстетизмом эпохи Хэйан («Исэ-моногатари»), сложной символикой театра но и кабуки, поразительным образным строем дзэнской поэзии (хайку), живописи и до сих пор малознакомого для нас искусства каллиграфии. Вспоминалась бы романтическая, хотя и несколько мрачноватая слава боевых искусств. Так работает ассоциативная память. Однако из всего эстетизма в книге только и есть, что упоминание о традиции любования цветением сакуры и поднятом на небывалый уровень разведении хризантем, да непродолжительное обсуждение дзэнских принципов искусства меча. Почему так мало? Почему наши ожидания настолько не совпадают с текстом?
Ответ в том, что перед нами не совсем академическое исследование. Как об этом пишет в предисловии сама Рут Бенедикт, заказчиком исследования выступило ведомство военной информации США. Книга вышла в 1946 году, но работа над ней началась еще в 1944 году, когда шли кровопролитные боевые действия, в ходе которых перед американскими стратегами возник целый ряд неожиданных и принципиальных затруднений. Противник вел себя совершенно не так, как это было во всех прежних войнах. Военные поняли, что без изучения противника — причем не только объективных характеристик его военной мощи, но и его культурных особенностей — на этот раз не обойтись. (<Интересно, как часто военных посещают такие мысли?> Проводились ли такие исследования перед введением советских войск в Афганистан или перед началом чеченской войны в России, вспоминали ли сами американцы свой прежний опыт перед началом военных действий в Ираке?) Уж слишком сильно отличался противник от всех стандартов европейской культуры, до сих пор считавшихся универсальными определениями цивилизованного общества как такового. Первые столкновения с японцами показали их существенное отличие от солдат европейских армий. Поражали массовое самопожертвование, переходящее любые мыслимые уровни патриотизма и героизма, абсолютная готовность умереть, сражаясь даже «бамбуковыми копьями». У западных военных существует понятие о «неприемлемых потерях», при превышении которых войска теряют свою стойкость. Рут Бенедикт приводит следующие цифры: для западного человека соотношение сдавшихся в плен к погибшим обычно составляет примерно 4:1. У японцев же это соотношение составляло первоначально 1:120, и лишь затем изменилось до 1:5! Они фанатики — вот единственный возможный вывод. Да не просто фанатики, а злобные и жестокие фанатики. Пример тому — Батанский марш смерти (см. сноску на с. 130 настоящего издания), вполне сопоставимый с ужасами немецких концлагерей. Японцы проявили исключительную жестокость. Причем не только к врагу, но и к своим собственным солдатам (Бенедикт приводит большое число примеров такого рода.). для американцев (как и для нас) такое поведение совершенно не согласуется с представлениями о гуманности. Итак, это не просто фанатики, но изверги. Как с ними вообще о чем-то можно говорить?! Да и люди ли они? Единственный выход — уничтожение <(ну как тут не вспомнить Чечню — точно такой же образ врага)>. Итак, приходится готовиться к кровопролитной войне «на тысячу лет», или готовиться к тому, чтобы вообще стереть Японию с лица земли (впрочем, одно другому не мешает, как показал опыт ядерных бомбардировок).
Такова ситуация, в которой на сцену выходит культурная антропология, полагающая, что именно ее методы и способ видения проблемы наиболее адекватны к подобных случаях.
Итак, это вовсе не академическое исследование. Если соотносить с известными нам формами исследовательской деятельности, то это отчет по гранту. Прежде всего нужно было решить конкретную вполне практическую (и чрезвычайно насущную) задачу. Возможно, этим объясняется, что в книге нет многого из того, что мы ожидаем от исследований о культуре народа: нет исследования философских традиций, истории искусств, истории политической мысли и т.д. Но есть нечто существенно иное — выявление характера народа, его этоса. Но для обоснования подобной позиции необходимо сказать несколько слов о становлении культурной антропологии как научной дисциплины и о тех событиях, которые предшествовали появлению книги Рут Бенедикт.
Итак, один из главных тезисов данной работы — целостность любой культуры, в том числе и японской, наличие в ней центрального стержня, определенной преемственности между самыми различными ее сферами — политикой, экономикой, военным делом и искусством. А потому книга задумывалась не как исследование политики, экономики или искусства (по отдельности или в их совокупности), а как работа о японской культуре в целом, ее «этосе», о том, что задает эту целостность. «Она о том, что делает Японию нацией японцев».
Итак, книга построена на оппозиции развитой эстетической способности и воинского искусства, сочетающемуся с исключительной способностью к самоотвержению, да и с изрядной долей жестокости. У современного российского читателя при этих словах всплывали бы ассоциации с изощренным эстетизмом эпохи Хэйан («Исэ-моногатари»), сложной символикой театра но и кабуки, поразительным образным строем дзэнской поэзии (хайку), живописи и до сих пор малознакомого для нас искусства каллиграфии. Вспоминалась бы романтическая, хотя и несколько мрачноватая слава боевых искусств. Так работает ассоциативная память. Однако из всего эстетизма в книге только и есть, что упоминание о традиции любования цветением сакуры и поднятом на небывалый уровень разведении хризантем, да непродолжительное обсуждение дзэнских принципов искусства меча. Почему так мало? Почему наши ожидания настолько не совпадают с текстом?
Ответ в том, что перед нами не совсем академическое исследование. Как об этом пишет в предисловии сама Рут Бенедикт, заказчиком исследования выступило ведомство военной информации США. Книга вышла в 1946 году, но работа над ней началась еще в 1944 году, когда шли кровопролитные боевые действия, в ходе которых перед американскими стратегами возник целый ряд неожиданных и принципиальных затруднений. Противник вел себя совершенно не так, как это было во всех прежних войнах. Военные поняли, что без изучения противника — причем не только объективных характеристик его военной мощи, но и его культурных особенностей — на этот раз не обойтись. (<Интересно, как часто военных посещают такие мысли?> Проводились ли такие исследования перед введением советских войск в Афганистан или перед началом чеченской войны в России, вспоминали ли сами американцы свой прежний опыт перед началом военных действий в Ираке?) Уж слишком сильно отличался противник от всех стандартов европейской культуры, до сих пор считавшихся универсальными определениями цивилизованного общества как такового. Первые столкновения с японцами показали их существенное отличие от солдат европейских армий. Поражали массовое самопожертвование, переходящее любые мыслимые уровни патриотизма и героизма, абсолютная готовность умереть, сражаясь даже «бамбуковыми копьями». У западных военных существует понятие о «неприемлемых потерях», при превышении которых войска теряют свою стойкость. Рут Бенедикт приводит следующие цифры: для западного человека соотношение сдавшихся в плен к погибшим обычно составляет примерно 4:1. У японцев же это соотношение составляло первоначально 1:120, и лишь затем изменилось до 1:5! Они фанатики — вот единственный возможный вывод. Да не просто фанатики, а злобные и жестокие фанатики. Пример тому — Батанский марш смерти (см. сноску на с. 130 настоящего издания), вполне сопоставимый с ужасами немецких концлагерей. Японцы проявили исключительную жестокость. Причем не только к врагу, но и к своим собственным солдатам (Бенедикт приводит большое число примеров такого рода.). для американцев (как и для нас) такое поведение совершенно не согласуется с представлениями о гуманности. Итак, это не просто фанатики, но изверги. Как с ними вообще о чем-то можно говорить?! Да и люди ли они? Единственный выход — уничтожение <(ну как тут не вспомнить Чечню — точно такой же образ врага)>. Итак, приходится готовиться к кровопролитной войне «на тысячу лет», или готовиться к тому, чтобы вообще стереть Японию с лица земли (впрочем, одно другому не мешает, как показал опыт ядерных бомбардировок).
Такова ситуация, в которой на сцену выходит культурная антропология, полагающая, что именно ее методы и способ видения проблемы наиболее адекватны к подобных случаях.
Итак, это вовсе не академическое исследование. Если соотносить с известными нам формами исследовательской деятельности, то это отчет по гранту. Прежде всего нужно было решить конкретную вполне практическую (и чрезвычайно насущную) задачу. Возможно, этим объясняется, что в книге нет многого из того, что мы ожидаем от исследований о культуре народа: нет исследования философских традиций, истории искусств, истории политической мысли и т.д. Но есть нечто существенно иное — выявление характера народа, его этоса. Но для обоснования подобной позиции необходимо сказать несколько слов о становлении культурной антропологии как научной дисциплины и о тех событиях, которые предшествовали появлению книги Рут Бенедикт.
Итак, один из главных тезисов данной работы — целостность любой культуры, в том числе и японской, наличие в ней центрального стержня, определенной преемственности между самыми различными ее сферами — политикой, экономикой, военным делом и искусством. А потому книга задумывалась не как исследование политики, экономики или искусства (по отдельности или в их совокупности), а как работа о японской культуре в целом, ее «этосе», о том, что задает эту целостность. «Она о том, что делает Японию нацией японцев».